«…Аракчеев также умер. Об этом во всей России жалею я один – не удалось мне с ним свидеться и наговориться...» (А.С. Пушкин – жене, в том же письме, апрель 1824-го г.)
Возможно, что именно подобное «двуличие», своего рода глубокий разрыв «внешнего» и «внутреннего», вылилось, у Александра, в частности, в то, что я называю «комплексом Передонова». Передонов – персонаж романа Ф. Соллогуба «Мелкий бес», гимназический учитель, – затаённый подавленный садист-извращенец, «изящно» издевавшийся над своими учениками; так вот, этот Передонов имел такую особенность: когда кто-то рядом с ним, вдруг, начинал смеяться, он всегда тут же мучительно принимал это на свой счёт, что это смеются на ним: например, что «у него вся спина белая». Аналогичным комплексом «страдал» и Александр: когда кто-то поблизости над чем-то смеялся, он тут же предполагал, что это смеются над ним. Очевидно, что для монарха – это, тем более, далеко не лучшее свойство личности, мягко говоря.
Плюс к тому, возможно, в «копилочку» данного «двуличного» образа приложилось и то обстоятельство, что политика, проводившаяся Александром Iсама оказывалась, для стороннего наблюдателя, как бы раздвоенной: первые годы его правления обыкновенно оценивают как «либеральные», а вторую половину его правления – как, напротив, новое «закручивание гаек».
В определённое оправдание и, главное, понимание, здесь, Александра, его указанного «двуличия», замечу, что, судя по имеющимся материалам, Александр был, по своей личностной акцентуации, тоже личностью «двойной» (так нередко бывает), с одной стороны – «шизоидной», и – «истероидной», с другой стороны; и это создавало, так или иначе, особого рода личностную раздвоенность и даже противоречивость.
Впрочем, я тут Александра довольно хорошо, как мне представляется, понимаю, поелику сам, в некоторой мере, являю собой подобную двойственность: по преимуществу, я – личность «шизоидная» (интровертированная), однако, отчасти, в меньшей степени – и истероидная; впрочем, моя истероидность – это более «наносное», вызванное жизненной необходимостью как-то репрезентироваться в обществе, и в определённые периоды моей жизни (в юности, например) эта моя «зачаточная» истероидность несколько актуализировалась (мне часто говорили даже, что у меня реальный актёрский талант), и мне это даже, в определённой степени, даже нравилось и льстило; однако, в сущности, я всегда оставался именно шизоидом, крепко интровертированной личностью.
Аналогично, полагаю, дела обстояли и у Александра I; впрочем, позволю себе такое предположение, Александр был, напротив, изначально, всё же личностью более истероидной (экстравертированной), нежели шизоидной; и его шизоидность («уход в себя»), напротив, развилась вследствие личных потрясений детства и юности (отъятие, в раннем детстве, от родителей, убийство отца и т.д.); и вполне возможно, со временем, его интроверсия-шизоидность, стремление «уйти в себя», «удалиться от мира», актуализировалась всё сильнее и сильнее, – отсюда и упомянутое его «двуличие», даже вроде как «лицемерие» и отдача всех государственных дел другим людям (Аракчееву, Сперанскому и пр.), – и, в итоге, вполне возможно, вот и реализовалось всё это, действительно, в «уходе от мира» и появлении в Сибири «старца Фёдора Кузьмича».
В принципе – вполне возможно. И мне – даже очень, по человечески, психологически, понятно.
По-видимому, здесь, в формировании подобного специфического, скажем так, «двулично-раздвоенного» характера Александра, также сказалось ещё и то, что он был воспитан своими наставниками, Лагарпом и пр., в «либеральном» духе, в мейнстриме коего утверждалось, что «самодержавие» – это очень плохо и его нужно искоренять, а вместо него учинить – «конституционную монархию» или, вообще, «республику». И Александр, по-видимому, впитав подобные «идеалы» и «установки», изначально был настроен учинить в России именно что-то подобное, но затем, столкнувшись с российской действительностью, понял, что если в России пытаться учинить что-то подобное – то здесь случится беда и смута. И это несовпадние «теории» с «практикой», порядков «означающих» и «означаемых», «знаков» и «действительности», тоже, по-видимому, вносило свою лепту в «раздвоенность-двуличность» Императора Александра I.
Более того, находясь в первые годы правления под полным контролем представителей Олигархического принципа, да, наверняка, под Страхом («может, и меня так же, как отца…»), да, наверное, и самолично желая понравится своему истеблишменту, Александр всё же стал пытаться проводить «либеральную», скажем так, политику, «развинчивая гайки», которые было пытался «закручивать» его отец, – за что, собственно, во многом, и поплатился, – и тут Александр, по-видимому, банально предполагал, что если он будет делать что-то противоположное тому, что делал его несчастный отец, угождать элите и британцам, то, наверное, его, Александра, подобная участь («преждевременная насильственная смерть») авось и не постигнет. – Первым делом, Александр, разумеется, «амнистировал» всех «посаженых» при «тираничном» Павле, – таковых оказалось… 158 человек. А совсем уж «первым делом», Александр отозвал казаков, отправленных Павлом на захват Индии, – той же ночью, 12.03., в 3 часа! – залихватски прогнувшись перед Англией…
Однако вскоре, пребывая на троне, Александр Павлович, наверное, реально понял, что его «либеральные реформы» ведут страну явно куда-то не туда: и без того некрепкая тележка Российской Империи начинает всё сильнее и чувствительнее, разболтанная в своих «гайках», дребезжать и трястись по политическим кочкам.
Впрочем, вряд ли, что Александр тогда еще, к концу 1800-х гг., понял, что положение его Игры – цугцванг; нет, это он понял, – если понял, – можно предположить, лишь в самые последние годы своей жизни (по крайней мере, жизни в качестве Императора); как бы то ни было, Александр стал, по-видимому, понимать, по мере приобретения управленческого опыта, входя, по чуть-чуть, в свою императорскую силу, то, что «либеральное заигрывание», для России, отчего-то оказывается чреватым самыми серьёзными проблемами и ведёт далеко не туда, куда вроде бы должно было бы вести…
Здесь же, замечу, что и сколь-либо внятной стратегической программы развития и преобразования страны у Александра тоже, как и Павла, не было; у Павла было хотя бы некое, возможно, смутное представление о подобной программе, у Александра же её не было просто напрочь («облако смутных либеральных идей», разумеется, не в счёт). Его попытки реформирования тех или иных социальных институтов были, скорее ситуативные, или, вот, чем-то вроде некоей отдельной «интересной идеи», – вроде идеи «военных поселений» (инициатива создания коих принадлежала Александру, а воплощение – целиком легло на А.А. Аракчеева).
В то же время, Александру довольно удачно подобрались две основных «рабочих лошадки» его управленческой «преобразовательной» деятельности: А.А. Аракчеев, с одной стороны, и М.М. Сперанский, с другой.
Несколько, буквально, слов о них. Ибо фигуры они, здесь, для нашего повествования, важные.
А.С. Пушкин вроде бы даже как-то сказал Сперанскому, что Вы и Аракчеев стоите, де, в противоположных дверях царствования Александра, как зло и благо (подразумевая под «благом», разумеется, Сперанского). Я полагаю, это несколько утрированное суждение: Аракчеев, может быть, в практическом плане, принёс государству много больше пользы, нежели Сперанский, – тоже, впрочем, принесший немало этой пользы, побольше многих других. И я, разумеется, не стал бы мазать Аракчеева, как оно обыкновенно принято, сугубо чёрной краской, – хотя, наверное, этот исторический персонаж был отнюдь не близок к идеалу.
М.М. Сперанский[1] – «рабочая лошадка» всего канцелярского государственного аппарата в определённые, наиболее активные в законотворческом преобразовательском отношении, периоды правления Александра I. По типу личностной акцентуации – явный ананкаст; жил, подобно Канту, строго «по режиму»; хороший, аккуратный исполнитель, прилежен, трудолюбив, всё старается привести в порядок, причём, работал не то что «за троих», а за целые «департаменты», иногда – по 18 часов в сутки; как ананкаст «на своём месте» – «доводил до ума», точнее сказать – до «законченной формы» законотворческие смутные идеи Александра I, – в этом плане, полезнейший и незаменимый человек; не мог, очевидно, не вызывать зависти со стороны более именитых, но находящихся на более низких должностях, элитариев, – мол, «выскочка», вылез «не в место», – это с одной стороны; с другой стороны – бюрократический аппарат, стремящийся к «непризавиту», не терпит тех, кто, действительно, хорошо работает и, тем самым, делает его, весь этот огромный разрастающийся паразитический аппарат, ненужным, обнажает его ненужность и даже вред. Как бы то ни было, Сперанский являлся своего рода воплотителем идей Александра I в сфере законотворческих преобразований.
Воплотителем идей Александра в практической деятельности, прежде всего в военной сфере, был А.А. Аракчеев[2] – человек, действительно, своеобразный, явно «не подарок» в общении, по-видимому – типичный эпилептоид, по личностной акцентуации; и в таком качестве – оказавшийся весьма полезным и Павлу I, и Александру I. Эпилептоид есть хороший исполнитель и воплотитель в жизнь идей своего начальника, и такой человек был особо нужен Александру, вынужденному всю жизнь «выступать в маске», скрывая под панцирем личины свою «загадочную» душу-лицо.
Любопытно обратить внимание на стилистику писем Аракчеева – весьма напоминающих дискурс Иудушки Головлёва, – типичного «изощрённого» эпилептоида (наверное, наиболее ярко выраженного из литературных персонажей подобного типа). Эпилептоид не может, в принципе, иметь своих собственных идей, у него проблемы со стратегическим мышлением и рефлексией, а также с необходимой, иногда, в политике, гибкостью; однако он вполне способен воспринять идею своего начальника так, что полностью в неё вживётся и станет пытаться осуществлять, как свою собственную. Аналогичную роль, – каковую играл Аракчеев при Александре, – по-видимому, играл и Г.К. Жуков (тоже типичный, хоть и чуть иной в нюансах, эпилептоид) при Сталине, во время Великой Отечественной Войны, воплощая-пробивая приказы Ставки, – иногда, впрочем, чересчур прямолинейно, – на фронтах, выдавая и искренне полагая данные решения Ставки за свои собственные.
Вот, например, вышеупомянутые, вызывающие крайне негативную реакцию как у многих современных историков, так и многих людей той эпохи – «военные поселения» (первые планы создания которых возникли ещё в 1810-м г.), – на ниве создания которых особо стал известен указанный А.А. Аракчеев, причём в крайне негативном свете. Однако не сам же Аракчеев эти «военные поселения» придумал, – это была идея, почти на уровне «идеи фикс», собственно, Александра I; более того, поначалу Аракчеев отнёсся к этой идее Императора довольно негативно, даже вставал на колени, уговаривая Александра не проводить подобных нововведений, – предлагая, в свою очередь, взамен, сократить срок рекрутской службы (с 25-ти до 8-и лет), – однако, делать нечего, приказания начальства надо исполнять, – и Алексей Андреевич взялся за исполнение данной императорской идеи со всей своей чиновнической «страстностью», и именно как человек эпилептоидной акцентуации.
«Военные поселения», если коротко, представляли собой попытку «соединить» мирных крестьян и солдат, крестьянский и солдатский труд, – что-то отдалённо напоминающее казаков, которые (точнее, конечно, некоторая их часть), в мирное время, пашут и сеют, а в военное – отправляются на войну, да и, вообще, обыкновенно обитая на границе, при первой же опасности, – набеге, разбойничьей вылазке или, действительно, крупномасштабной войне, со стороны буйных соседей, – седлают коня, берут шашку и винтовку – и в бой, на военную службу.
Однако, надо тут учитывать, особую специфику казацкого сословия, с одной стороны, которую нельзя вот просто так спроецировать на всю страну, на всю армию и весь трудовой народ, а с другой стороны – регулярная армия это, всё-таки, не «казачьи части», которые являются лишь «красивым» дополнением к армии в целом и отнюдь не могут её, сколь-либо серьёзно, заменить, тем паче в условиях современной, даже для той эпохи, войны, требующей и технического серьёзного оснащения (артиллерия и т.д.), и строевой выучки-дисциплины, и пр., и пр., и пр.
Да и «казачьей вольницей» в данных «военных поселениях», разумеется, никак не пахло, – скорее, наоборот: «пахло» пожизненной каторгой. От «пахоты» к «маршировке», от «маршировке» к «пахоте».
Я полагаю, все эти нюансы Александр I понимал. Зачем же тогда он затеял всю эту катавасию с «военными поселениями», пытаясь, извините, «скрестить бобика со свиньёй»?
Приведу несколько, как мне представляется, здесь, возможных причин, – и, полагаю, об этом надо, в данном тексте, сказать, потому как «военные поселения» были для заговорщиков-декабристов, в частности, да и не только для них, тогда, чем-то вроде «красной тряпки».
Первой причиной тут обыкновенно называют попытку Александра избавиться от рекрутских наборов, ложащихся тяжёлым бременем на население, – а уж для самого рекрута, – того человека, которого община, или воля начальства-помещика, отряжает в рекруты, – это почти что пожизненная каторга, да ещё с постоянной возможностью того, что тебя убьют в ближайшем бою, и так в течении многих-многих лет. Совершенно бесчеловечная вещь. А тут, в «военных поселениях», солдаты живут, вроде как, должны жить, как все прочие, «мирные», люди: имея своё хозяйство, семью, круг обычного человеческого общения и т.д.
Но… увы, по факту, жизнь в этих «военных поселениях» была далека от «мирной-вольной»: всё по жёсткому распорядку, как «в армии»: работа в поле сменяется не отдыхом, а – «шагистикой» и прочими «военными обучениями»; шагистика же – сменяется, вынужденно, работой. Человек просто выматывается, работает, и служит, на износ. В итоге, логично, ни тебе хорошего солдата, ни тебе хорошего крестьянина, ни хорошего семьянина. – Впрочем, известная байка о том, что в «военных поселениях», якобы, женили «шеренга на шеренгу» (т.е. ставили ряд мужчин и, напротив, женщин, и кто напротив кого, случайно, вот, оказался, тех, скопом, женили друг на дружке), это, скорее, была не «норма», а – «эксцесс»; дети, кстати, «военных поселенцев» получали возможность ходить в начальную школу (на 5 лет), чего, обыкновенно, у крестьянских детей тех времён не было, – тоже некоторый «плюс». Но как бы то ни было: «за двумя зайцами…».
Разумеется, крестьяне, которых записывали в «военные поселенцы» категорически этому противились, – впрочем, раз уж записали, то – извольте «маршировать». Всего, в итоге, в «военных поселенцы» было записано ~ 375 тыс. государственных крестьян.
Любопытно заметить, что режим «военных поселений», в значительной мере, копировал тот распорядок, который Аракчеев учинил у себя в имении Грузино (имение это он получил от Павла в 1797-м г.): всё по режиму, по инструкции, – буквально, всё, вплоть до расположения на кухне посуды – по линеечке; а также, например – возможность вторичного выхода замуж вдовам только после сдачи ими экзамена на знание молитв; и т.д.
Причём, сам барин (Аракчеев) – устроил себе, в Грузино, своего рода высокий наблюдательный пункт, на башне, в виде яблока, откуда мог обозревать все свои владения. Такой вот, почти буквально, паноптикум, – вполне «бентамовский». И тут у нас, к слову, «сходятся» Аракчеев, и… Пестель, и… Александр I. Первый – фактический воплотитель бентамовской «тоталитарной» мечты в своём «отдельно взятом имении»; второй – яростный мечтатель создать что-нибудь подобное, на «рациональных» принципах «европейского просвещения», имеющих место, в частности, и в масонской идеологии, применительно к политическим «идеалам», но уже в масштабах всей страны; ну а третий – лично встречался с тогдашним «властителем дум» И. Бентамом, в 1814-м г., в Лондоне и, наверняка, вынес от этой встречи определённые мысли, возможно, окончательно оформившие у него, уже имевшуюся, идею «военных поселений». Любопытный, кстати, нюансик «схождения противоположностей».
В свете вышесказанного совмещения «войны и мира», «крестьянского тягла» и «военной службы», логичной представляется причина вторая: а именно – экономическая. Огромная армия, – после войны с Наполеоном достигшая 1 млн. рекрутов, не считая ~ 300 тыс. ополченцев, – требовала для себя огромных средств, материального обеспечения; и с этим нужно было что-то делать; нельзя было так сразу просто взять и распустить «раздувшуюся» армию, – по крайней мере, это нужно было делать постепенно (дабы не случилось социального взрыва или чего-то в том же роде), – а пока, сейчас, оттуда брать средства на столь большую армию? – Вот Александр, возможно, и попытался «посадить» армию, или, хотя бы, её значительную часть, на «самообеспечение». Что получилось – то получилось. Военные поселения, всё одно, при подобном «раздвоении», оказывались довольно убыточным предприятием, отнюдь не оправдывая тех надежд, в данном плане, которые на них возлагались, – даже несмотря на «управленческий гений» и ретивость Аракчеева.
Третья возможная причина – идущая вкупе со «второй», о которой мы, вот, уже упомянули: причина социальная. Действительно, огромную армию нельзя было вот так, сразу, по окончании войны, расформировать; а ежели снова война? – вновь набирать? – А если оставить вот так, как есть, то армия эта вполне может в скором времени, лишённая своей непосредственного деятельности – войны, – довольно легко стать рассадником бунта: если её занять «шагистикой» – бунтом против этой муштры; если держать в более «расслабленном» состоянии – бунтом, вследствие развращения бездельем и скукой. Вот, возможно, и попытались, – Александр и, по его велению, Аракчеев, – как-то снять данную проблему посредством создания «военных поселений».
И, наконец, четвёртая версия, – которую мало кто рассматривает, но которая, как мне представляется, вполне имеет право на существование и даже выглядит, я бы сказал, красиво и исторически интересно.
Я уже не раз, здесь, сопоставлял Александра I и Ивана IV, – и, увы, сопоставления эти были отнюдь не в пользу Александра, – вот сопоставлю ещё и таким образом: а если в создании «военных поселений» лежала подосновой попытка-задумка Александра создать ту социальную группу, тот, шире, социальный слой, на который он смог бы опереться, ежели, действительно, он задумал бы совершить некие необходимые социально-политические преобразования: например, утвердить, действительно, свою самодержавную власть, придавить борзеющую элиту, снять (хотя бы частично) узы Псевдоморфоза, почистить государственный аппарат, провести социально-экономические реформы (в числе коих, разумеется, отмена крепостного состояния) и т.д., – и «военные поселения» тут выступали бы своего рода аналогом «опричнины»: раз у меня, Александра, нет той социальной группы-базы, большой и сильной, т.е. нет, собственно, народа, на который я могу опереться в своих преобразованиях, – опираться же на гнилую дворянскую элиту, с её «классовыми» интересами, расходящимися с интересами страны, в целом, это заведомо прыгать в болотную топь, – то надо этот «социальный слой», своего рода новое сословие, создать: одновременно, военных и хлебопашцев, а потом – наверное, и промышленников, и инженеров, и т.д.
Идея красивая и интересная. Хотя я сам далеко не уверен, что Александр мог замышлять что-то в подобном роде. Однако – это всё-таки, полагаю, гипотетически, оно возможно.
Как бы то ни было, но довольно скоро воплощение данной идеи («военных поселений»), безотносительно того, какая из вышеперечисленных целей тут была основополагающей, стало заходить в глубокий «тупик»; хотя и продолжало потихоньку «катиться», – вполне в русле высказывания Александра Iо том, что «военные поселения» будут, даже, пусть, для этого нужно будет выложить трупами дорогу от Петербурга до Чудова!, – и не суть, для нас, здесь, важно, говорил ли он нечто подобное в действительности или это лишь «легенда-апокриф»…
Но, как оказалось, у Аракчеева, – этой «правой руки» Александра, – было одно весьма слабое место – его «любовь» к дворовой девке Настасье Минкиной (насколько, впрочем, слово «любовь», вообще может быть применимо к эпилептоидам, у которых данное чувство, скорее, есть типичная «жажда власти, усиленная половым влечением»). Настасья – девушка неясного происхождения, то ли пастушка, то ли дочь кучера, то ли жена кучера, но весьма дородная телом, высокая ростом, черноволосая, похожая, скорее, на «цыганку»; и, вот, эта Настасья весьма понравилась графу Алексею Александровичу Аракчееву, и так завладела этим его чувством, что стала для него не просто «любовницей», «наложницей» или «сожительницей», а, почитай, «неофициальной женой», даже, в чём-то и "госпожой" ("б...и грошевой солдат..." (А.С. Пушкин), которая скоро стала вести всё хозяйство в Грузино. – Причём, обращу внимание, Аракчеев, как я сказал уже выше, устроил у себя в имении всё «по порядку»: для всех крестьян свои инструкции (для молодых мамаш, для работников и пр.), все чуть ли не строем там у него ходили, – так вот, Анастасия оказалась вполне под стать, как «руководитель», своему «благодетелю»: тиранила крестьян нещадно, – за что, в итоге, яко «ведьма», и была убита (10 сентября 1825-го г.) «доведёнными до отчаяния» крестьянами (вроде как за садистского толка издевательства её над одной из дворовых девок). – Для Аракчеева подобное событие оказалось «роковым»: с ним случился припадок, он впал в «отчаяние», заболел «сердцебиением» и сильными «болями в груди» (имевшими место у него и прежде, но теперь, вот резко обострившимися «на нервной почве»), слёг. Когда хоронили Настасью – Аракчеев бросался на гроб и плакался «похоронить его вместе с ней». – Однако, когда выяснилось, – правда то было, или нет, не суть, впрочем, уже важно, – что Настасья вроде как постоянно изменяла ему с разного рода мужиками из деревни – он впал в новый припадок, – и даже поломал-разорил свежую могилу Настасьи и плевался на эту её могилу…
[1]Сперанский Михаил Михайлович (1772-1839) – из «поповичей», настоящая фамилия – Васильев; фамилия «Сперанский» дана при записи в семинарии как для «подающего надежды» (от лат. speranta); с детства был слабого здоровья, но компенсировал этот свой недостаток довольно высокими интеллектуальными способностями, трудолюбием и усидчивостью; карьера Сперанского, – как протеже В.П. Кочубея, министра внутренних дел, тогда, человека особо приближённого к Императору, – пошла в гору сразу после его первой встречи с Александром I (в 1806-м г.). По легенде, отдавший дань способностям Сперанского Наполеон даже вроде как, на переговорах (в Эрфурте, 1808-й г.), в полушутку полувсерьёз, попросил «обменять» Сперанского на какое-нибудь из завоёванных им королевств, на выбор. На 1810-1811-й гг. приходится своего рода акме Сперанского при Дворе Александра I. Однако весной 1812-го г. – Михаил Михайлович оказался то ли принесён в жертву «общему мнению элиты» Александром, то ли в силу каких-то неизвестных нам личных обстоятельств, то ли по некоему навету – резко отправлен в отставку-опалу (отчего Сперанский даже упал тогда в обморок, в расстройстве чувств). Новое-следующее назначение получил он лишь в 1816-м г., – губернатором в Пензу. По-видимому, Александр, сознавая нужность Сперанского для государства, в то же время, не желая перечить «общественному мнению», использовал этого полезного государственного человека «на периферии», «в регионах»; причём, в наиболее «запущенных» и «ответственных». Как, например, в Сибири, – куда Сперанский был назначен, в качестве генерал-губернатора, в марте 1819-го г., – сменив там как раз отца одного из наиболее одиозных «декабристов» Павла Пестеля – Ивана Борисовича Пестеля, «малорослого толстяка», при котором чиновничий произвол и коррупция в Сибири достигли фантасмагорических, даже для России, даже для Сибири, масштабов, и о котором, И.Б. Пестеле, сам Сперанский, поняв что тут к чему, заметил, что это, мол, «самая пустая голова из всех мне известных». Несколько чиновников, узнав, что Пестеля сняли и к ним «едет Сперанский-ревизор» покончили жизнь самоубийством, кое-кто, а именно губернатор Иркутска Трескин – тут же «сошёл с ума» (или, скорее, банально симулировал сумасшествие, дабы уйти от следствия); об этих чиновниках Сперанский скажет потом, что если в Тобольске я всех чиновников отдал под суд, то тут (в Иркутске) их надо бы всех повесить! – В итоге, под суд пошли 48 чиновников, – хотя в коррупции и прочих махинациях «засветились», по результатам проверки, около 700 (!). Разобравшись с сибирскими коррупционными авгиевыми конюшнями, Сперанский, вернувшись, вновь занялся законотворческой деятельностью (с 1821-го г.). Составил, в числе прочего, проект Манифеста о вступлении Николая I на престол. Вёл «дело декабристов», – иные из которых состояли, в своё время, в тех же масонских ложах, в коих некогда состоял и он (ложа «Полярная звезда», с 1810-го г., – которую, к слову, Сперанский, под покровительством Александра I, планировал, в своё время, сделать не только главной масонской ложей в России, но и всю Православную церковь переустроить на данный, масонский, лад, да, вот, не сложилось), это во-первых, а во-вторых, по некоторым из вариантов декабристских прожектов, Сперанский полагался ими на роль «диктатора», – неясно, впрочем, знал ли Сперанский о том сам; есть подозрение, что – всё-таки, знал. По легенде, плакал при объявлении приговора декабристам. Умер от «простуды».
[2] Аракчеев Алексей Андреевич (1769-1834) – из мелкопоместных дворян; отлично учился, имел примерное поведение; в силу определённых причин (низкого рода и т.д.) однокашники по Инженерному шляхетскому кадетскому корпусу его, бывало, пытались чморить, – что, возможно, наложило свой дополнительный отпечаток на известный «аракчеевский» склад характера, – впрочем, поскольку юный Аракчеев превосходил знаниями своих сокурсников, начальство поручало ему оных «подтягивать», – со всеми вытекающими отсюда последствиями. Поднялся выше своего «социального потолка» в силу и определённых личных особенностей (усидчивость, прилежание, исполнительность и т.п.) и серии счастливых случаев (преподавание детям Салтыкова и пр.); пришёлся удачно, в силу тех же причин и обстоятельств, «ко двору» Павлу I, в качестве отличного инструмента в руках Императора, – отбиравшего себе, в «гатчинские артиллеристы», лучших в том или ином отношении специалистов; по преданию, Павел как-то сказал Аракчееву, предварительно устроив тому разнос за какой-то недочёт в работе, «пойдём, я из тебя сделаю человека!»; также, по легенде, именно Павел, собственноручно, начертал на новоявленном гербе Аракчеева знаменитое «без лести предан». С января 1799-го г., Аракчеев – инспектор всей артиллерией Империи. В августе-сентябре 1799-го г. Аракчеев попал в своего рода опалу, – тут сказалось, по-видимому, то, что он то ли попытался выгородить провинившегося своего брата-генарала, то ли «перешёл дорогу» Н. Котлубицкому, ещё большему фавориту Павла: смею предположить, что первое стало тут поводом, а второе – причиной…
Данная временная «опала» Аракчеева тогда сыграла на руку заговорщикам – убийцам Павла…
Несмотря, по-видимому, на довольно сложное личное отношение к Александру (в связи с очевидной ролью последнего в убийстве Павла), поднятый Александром на новую политическую вышину, Аракчеев работал, в качестве того же «инструмента» преобразований и «цепного пса» уже у нового Императора-господина (Александра I); на этом поприще, будучи, вновь, главным инспектором артиллерии Империи (с 1803-го г.), военным министром (с 1808-го г.) и занимая множество иных высших должностей (с 1812-го г. – управляющий Канцелярией Императора; с 1821-го – главный начальник «военных поселений»,etc.), действительно, перевооружил русскую артиллерию, довёл её до уровня, как минимум, не хуже тогдашнего лучшего европейского (что было крайне важно как раз накануне войны 1812-го г.). Активно реализовывал идею-план Александра I, – впрочем, так, видимо, и оставшийся тайной в своём истинном целеполагании, – «военных поселений», – осуществление которого воспринималось, почитай, всем тогдашним российским обществом, от крестьян и солдат до элиты, мягко говоря, «без энтузиазма».
В 1818-м году Александр поручает Аракчееву сделать Проект ликвидации крепостного состояния, – и Аракчеев исполнят это задание, в котором предлагает вариант выкупа крестьян (у помещиков) государством, причём «с землёй» (!), – последнее весьма немаловажно: поелику и в последующих прожектах «декабристов», и в «реформе 1861-го г.», крестьяне «освобождались» «без земли» (или с клочком оной), – а «освобождение крестьян» без земли, это всё равно что «освободить рыбу без воды».
По существу, Аракчеев, будучи, по существу, лишь ретивым исполнителем монаршей воли, брал на себя всё «плохое» и «непопулярное», – из того, что затевал Александр, – а Александр, собственно, «забирал» всё «хорошее» и «удачное» (тоже, зачастую, кстати, сделанное именно Аракчеевым).
После смерти Александра, пребывая в физическом и моральном расстройстве, Аракчеев был «освобождён» от иных своих высших государственных постов, а с оставшихся – он и сам вскоре «подал в отставку», «по собственному желанию».
Любопытно заметить, что и Сперанский и Аракчеев – были женаты довольно короткий срок: Сперанский – на Елизавете Стивенс, ровно год (с ноября 1798 по ноябрь 1799-го г.), поелику супруга его умерла, от последствий тяжёлых родов, усугублённых быстротекучей чахоткой; Аракчеев – на Наталье Хомутовой (в 1806-м г.), – которая сбежала от него через год, – ибо, наверное, с эпилептоидом-мужем, склонным к крайней ревности, житьё отнюдь «не сахар», – Аракчеев, было, уговорил жену вроде как вернуться, однако по пути обратно они вновь, по-видимому, рассорились, уже окончательно, и Алексей Андреевич побрёл домой один пешком, а жена, в карете, вернулась «к маме».
Так что жёны не мешали сим государственным деятелям полностью отдаваться службе. Впрочем, у Аракчеева была Настасья Минкина… Но это отдельная тема, о ней чуть ниже.
В завершении рассуждения, приведу два любопытных высказывания, о «специфике управлении в России», приписываемых Аракчееву: «От русского человека нужно требовать невозможного, чтоб добиться возможного», и «Для того, чтобы заставить сделать русского человека что-нибудь порядочное, нужно сперва набить ему рожу».
(продолжение следует…):
P.S.
Ещё видеоматериалы о той же подноготной «пенсионной реформы» и не только:
