«…И брошен на пол пистолет,
Совсем разряженный. Что в этом?
Ведь долго ждать: через сто лет
Ударит пуля рикошетом!...» (М. Зенкевич «Каховский»)
«…Слышите, Павел Иванович Пестель,
Музыку, цепи кровавые рвущую?
Это за нами – Красная Пресня,
Это за нами – сама Революция…» (Д. Симанович)
…«Диктатор» Трубецкой просто не явился, а отсиживался то ли сперва в Генштабе, то и дело выбегая и посматривая на Сенатскую площадь, что там происходит?, то ли попытавшись простучаться в дом Строгановых (откуда его «послали»), то ли сразу – на квартире тётки жены (урождённой Лаваль), где проживала сестра его жены, бывшая супругой австрийского посла Лебцельтерна; т.е. – отсиживался он на квартире австрийского посла (!), – где его, вроде как, и обнаружила жена, бесчувственного, валявшегося в уголке под иконами.
Потому, по существу, восстанием с самого начала руководил отнюдь не назначенный его, восстания, «диктатор» (Трубецкой), а Рылеев; впрочем, и тот только поначалу, – а потом, когда обнаружилось отсутствие «диктатора» (Трубецкого), сам ушедший «на поиски пропавшего» – и так и с концами (возможно, Рылеев довольно быстро понял дальнейшую бесперспективность восстания и потому тоже слинял с площади под благовидным предлогом); и потому общее руководство «майданом», «диктаторские полномочия», взял на себя, к 15-ти часам, Оболенский.
Якубовича то ли тоже, как Трубецкого, извините, «хватила менжа», то ли он, хитрец, тоже понял, как Рылеев, что «дело гиблое», и сразу решил соскочить: мол, ежели что – я тут не при чём.
Аналогично, плюс к тому, извините, заменжевался и Каховский, – которого, взявший было на себя функции распорядителя восстания, Рылеев науськивал на «почётное дело» тайного проникновения во дворец и убийство там Николая, – но Каховский, подобно Якубовичу и Трубецкому, пардон, заменжевался и, в итоге, ограничился тем, что пошёл вместе со всеми, хоть, по прежнему, и радикально настроенный («всех резать!») на площадь…
Лейб-гвардии московский полк, ведомый Александром и Михаилом Бестужевыми, а также Д. Щепиным-Ростовским, Морской гвардейский экипаж, ведомый Николаем Бестужевым[1] и лейб-гренадёрский полк, ведомый поручиком Н. Пановым, лишь после 11-ти часов утра, вышли, друг за другом, на Сенатскую площадь, общим числом ~ 3 тыс. чел.
Однако и здесь у восставших вышла промашка, – действительно, пришли они как-то уже слишком поздно: Сенат и прочие, кому нужно, к тому времени, начавшие присягать ещё аж с 7-8-ми часов утра, уже почти все присягнули новому Императору. – И, получается, вышедшие на площадь восставшие оказались опять же вроде как не у дел.
Цирк уехал, а клоуны только пришли на выступление…
А на улице было ~ - 8°С, лёгкий морозец.
И я бы тут заметил вот ещё какую любопытную вещь. Опять же, во всю ту же цепь роковых случайностей. Мало того, что если бы Константин не отрёкся, то и никакого «выступления на Сенатской площади» не было; так, здесь, ещё и сказалось, как ни странно, то, что отрёкшийся наследный император носил имя «Константин».
Поясню: вышедшие на площадь восставшие скандировали «Ура! Константин!», а также «Ура! Конституция!», т.е. выступали, вроде как, за «Императора Константина»; хотя, в действительности, дело тут было далеко не однозначным, мягко говоря.
Проблема, для заговорщиков, состояла в том, что простые солдаты никогда бы не пошли бунтовать против царя, – а только за (!) царя; и тогда это уже, для них, не бунт – а, напротив, праведная акция; простые солдаты никогда бы не пошли бунтовать за ради целей ограничения власти царя («конституцией») или, тем более, за ликвидацию этой власти и учинение «республики»!
Поэтому простых солдат нужно было банально обмануть. Что и было сделано. Тем паче, обман тут был двойной: солдатам заговорщики сказали, «что настоящий царь» – Константин – закован в цепи и содержится в темнице (или иными способами как-то отстранён от власти, тут возможны были варианты), а «самозванцы» (!), – Николай и его приспешники, – пытаются захватить царский престол. – Поэтому, очевидно, для простых солдат, для простого народа: нужно идти спасать «истинного Государя»!
Второй же круг обмана заключался тут в том, что непонятное слово «Конституция» было истолковано заговорщиками простым солдатам как «жена Константина», – потому как, если бы солдаты прознали, что «Конституция» – это есть нечто ограничивающее власть Государя и передающее эту власть полностью к ненавистным, для них, народа, дворянам, вот этим «чужим», то они бы, в лучшем случае, никуда не пошли, а скорее всего – просто сдали бы всех этих заговорщиков, слегка покалеченных, властям.
Вот так тут всё начинается с обмана и, по сути своей, зиждется на обмане и лжи. А что построено на лжи – долго, уж точно, не простоит.
Впрочем, для этих ребят («декабристов-элитариев») весь этот «обман народа» был чем-то само собой разумеющимся, – эту их мировоззренческую установку ясно выразил Сергей Муравьев-Апостол, как-то сказавший, что, дескать, простой народ не рассуждает и потому он должен быть лишь орудием для достижения наших целей…
Ну а вышеупомянутое созвучие слов «Константин» и «Конституция» тоже, значит, сыграло свою роковую роль; а не будь этого созвучия – как тогда было объяснить солдатам, что это, «Конституция», такое?, – ибо за «Конституцию», в её буквальном смысле, никто бы из солдат, в лучшем случае, просто никуда не пошёл.
А так – вывели солдат на мороз да, заведомо, под пули и картечь!, – ведь то, что государственная власть, скорее всего, применит все возможные методы для своей защиты было весьма вероятно.
Иными словами, мы имеем: а) подлых лжецов, б) выведших простых солдат, по сути, не повинных (ибо, действительно, в корне, не понимавших, что творили), путём обмана, буквально, на расстрел.
Можно предположить, что заговорщики имели стойкую уверенность в том, что, имея большие симпатии своей деятельности и своим прожектам в элите, причём, в элите высшей, их выход на площадь окажется лишь своего рода «первотолчком», тем шаром, который ударит по соответствующим образом настроенным элитным кругам, и те, в свою очередь, имея перевес, возьмут власть в свои руки и низложат, под «давлением улицы», несостоявшегося императора Николая, не дадут ему осуществить присягу себе, и, таким образом, в стране будет учинена «республика» или, на худой конец, какая-нибудь «конституционная монархия», пусть даже хоть и с тем же монархом во главе, – Николаем, – но, теперь, вот, подавленным заговорщиками, марионеточным и безропотно исполняющим волю пришедшей к полной власти дворянской элиты, в числе коей будут, вот, и они – заговорщики-декабристы.
Вполне логичное, учитывая элитные настроения и даже расклад сил, рассуждение.
Однако, по-видимому, и личные качества Николая, – не робкого десятка он оказался, не соплёй-размазнёй, – тут сказались, и градус приверженности власти Императора в определённой части элиты оказался ещё достаточно высок, да и, наверное, нежелание вот так с бухты-барахты рисковать, ставя на малопонятных заговорщиков, выведших полки на площадь, – мало ли чего от них можно ожидать!, – в той части элиты, которая, потенциально, могла бы поддержать подобного рода заговор, – всё это, в той или иной мере, тоже сыграло здесь свою роль: и «переворота», с последующими «республиками» и «конституциями», не случилось.
Молодой Николай I, можно сказать, оказался отнюдь не таким, как затем в своё время, роковым образом для страны, окажется Николай II («размазнёй», «официально» «слившийся» перед напором заговорщиков), – судя по всему, он, Николай Павлович, был тогда готов умереть, – а это, наверное, самое важное, в такой ситуации, для монарха.
По-видимому отнюдь не для красного словца (или, хотя бы, не только для красного словца), Николай сказал тогда Бенкендорфу, утром 14 декабря, когда всё это «восстание» только начиналось и было далеко неясно, чем всё это закончится: «сегодня нас к вечеру, очень возможно, уже не будет на свете».
Впрочем, подборочку подобных фраз Николая в тот день можно продолжить, – например, о том, что если я (Николай) буду Императором хотя бы один час, то я докажу, что я был настоящий Император!
Или, вот, уже пост фактум – своему брату Михаилу (как вариант – своему кузену Евгению Вюртембергскому): «самое удивительное, что нас тогда не пристрелили!»
А ведь, действительно, удивительно: могли убить, запросто, причём не раз.
И солдатская толпа, идущая на площадь, «под ноги» которой попался, вдруг, неожиданно и для самого себя и для толпы, – наверное, просто не узнавшей нового Государя, – Николай, – а ведь узнай восставшие тогда, Кто (!) попался им на пути, они бы не просто «послали» его, как тогда, а учинили бы над ним, «самозванцем», с их точки зрения, надлежащую экзекуцию. – Аналогично, Николая вполне могли пристрелить, – вот так, почти не охраняемого (!), – легче доступного даже, нежели тот же Александр II, которого, в конце концов, террористам-киллерам удалось убить, – вот наивная страна-то!, – и упомянутый Якубович, – вот, просто-запросто подошедший к Николаю, фиктивно перед ним «каясь»; или – полковник-заговорщик А.М. Булатов, – тоже оказавшийся тогда вполне на «убойной» дистанции (20 шагов) относительно Государя, однако так и не решившийся на роковой выстрел…
И субъектные, и системные факторы тут сыграли, скорее, уже против восставших. И даже, наверное, как мы видим, Его Величество Случай.
И восстание стало совсем захлебываться…
Начались соответствующие, среди солдат, «настроения», ропот.
Тем паче к полкам стали выходить представители высшей элиты с соответствующими увещеваниями и призывами разойтись, прекратить бунтовать. В том числе, и сам Николай, со словами «дети, дети, разойдитесь» (по воспоминанию Ф. Глинки).
Впрочем, по разным причинам, без особого успеха.
Так митрополит Новгородский, Санкт-Петербургский, Эстляндский и Финляндский Серафим (Глаголевский) (митрополит в 1821-1843-м гг.), совместно с митрополитом Киевским Евгением, попытавшиеся уговорить восставших, были теми «посланы» далеко и надолго и, при первых же угрозах своей жизни, трусливо ретировались, – причём, под улюлюкание собравшегося вокруг площади народа.
Петербургский генерал-губернатор Милорадович – напротив, почти было достиг успеха, но…
Граф Милорадович узнал о «бархатной декабрьской революции» завтракая, вкушая кофе, у своей любовницы-балерины Катеньки Телешевой (по иной версии – у другой своей любовницы-танцовщицы Марии Азаревичевой, бывшей любовницей также Аполлона Майкова, управлявшего Императорскими театрами (до июня 1825-го г.)), – к которой он вот только приехал этим утром, уже успев до того сообщить новому Императору НиколаюI, что в городе, мол, всё спокойнёхонько.
Первая его, Милорадовича, сорвавшегося в гущу событий, попытка уговорить встреченных, по дороге, восставших ни к чему не привела: он, скорее всего, был просто выброшен ими из кареты, слегка помят, с порванным воротником, – вторая же попытка, уже совершенная целенаправленно, по настоянию Николая, оказалась роковой.
Кстати, замечу, что Милорадович, всё ещё, по-видимому, тогда полагая, что Николай – юный сопляк и полностью ему подконтролен и, плюс к тому, весь на эмоциях (его, генерал-губернатора, героя войны – выкинули за шиворот на мостовую!), довольно бесцеремонно подошёл к Государю сзади и, схватив его за локоть, стал эмоционально говорить о происходящем восстании, о том, что надо делать; однако Николай, в свою очередь, столь же решительно прервал Милорадовича – и целенаправленно, уже как вполне подобает Императору, направил того, строго, на площадь, разбираться с восставшими: выполнять, по сути, свой служебный долг генерал-губернатора. И Милорадович, – наверное, обескураженный столь «императорским» поведением Николая Павловича, – отправился «по назначению».
Милорадович произнёс тогда пламенную речь перед восставшими полками, поясняя истинный смысл возникшей коллизии с престолонаследием, и, казалось, вот-вот солдатская масса двинется за ним, прочь с площади, однако выстрел одного из непосредственных руководителей восстания – П.Г. Каховского,[2] – попавшего в бок генералу, – оборвал эту акцию; впрочем, как выяснилось, Милорадович ещё до этого оказался, во время произнесения своей речи, как будто ранен, в бедро, штыком Оболенского, который вроде как, по его словам, пытался тыкать в лошадь графа, дабы лишь отогнать опасного оратора, но, вот, попал в ногу генералу; впрочем, по иным сведениям, Милорадович получил и некую глубокую «странную» рану в спину, – а спина и нога, как вы понимаете, всё же отличаются друг от друга, – была ли это та самая рана, нанесённая «случайно» Оболенским, или тут имел мест ещё один «тайный» («контрольный») удар, сейчас сказать точно не берусь. – Как бы то ни было, смертельно раненый граф упал с лошади – прямо на руки своему адъютанту и был отнесён вроде как в один из ближайших подъездов, то ли на пустую квартирку, то ли в казармы (информация различна), где, несмотря на то, что у него была извлечена пуля, он, спустя некоторое время, скончался, около 3-х часов ночи. – Пока, к слову, граф лежал и умирал, один, у него были украдены все ценные вещи, золотые часы и кольца с пальцев (числом до 10).
Кстати, Каховский, тогда, также застрелил, ещё до убийства Милорадовича, и полковника Николая Стюрлера, пытавшегося противодействовать восставшим.
Хотел бы заметить и такой ещё нюанс: массы народа, собравшиеся поглазеть, а то и как-нибудь, возможно, поучаствовать в данной «заварушке», при оказии, вокруг площади, расположившись на улицах и на крышах домов, вскоре стали вполне сочувственно относиться к восставшим и даже бросать камни и поленья в собравшиеся верные новому Императору полки.
Я полагаю, это довольно красноречивая вещь: эта государственная власть, как ни крути, её псевдоморфическая модель, была коренным образом чужой и чуждой для основной массы населения страны; и если что ещё как-то и связывало основную массу народа и эту государственную власть – так это, всё ещё сохраняющая остатки своей сакральности, личная власть Государя, лично Самодержец; и если убрать эту фигуру, олицетворявшую собой, лично (!), данную систему власти – то перед нами, тут же, предстанут две, в корне, и культурно, и политически, враждебные друг другу, «параллельные вселенные»: государственный аппарат, элита, с одной стороны, и народ, в целом, с другой, – коренным образом чужие и чуждые друг другу. И потому, очень понятно, что основная масса народа, собравшаяся тогда вокруг «бархатной декабристской акции», сразу, по преимуществу, перешла, морально, на сторону бунтовщиков: всё накипевшее тут же всплыло, из глубин подсознания, вся затаившаяся ненависть и рессентимент актуализровались; тем паче, и городскому населению, тогда, было отнюдь не понятно: а кто же, всё-таки, истинный царь?...
Потому, кстати, дабы удержать ситуацию, Николаю, лично, пришлось, – в определённом смысле, реально рискуя жизнью, – выходить «в народ» и зачитывать, лично (!), документы связанные с отречением Константина и, собственно, вышеупомянутый манифест от 12.12.1825., разъясняющий возникшую коллизию престолонаследия.
Верные новому Императору войска, общим числом до 12-ти тысяч,довольно скоро-быстро, – почти сразу после приходя мятежников на площадь, – окружили данную площадь, взяли под контроль узловые входы и выходы; была подведена артиллерия (4 пушки), на прямую наводку (в качестве, как предполагалось, лишь меры устрашения).
Впрочем, первоначально, у призванных на защиту государственной власти полков не было боевых патронов, – и лишь после прозвучавших первых выстрелов (случайных ли?, или намеренно провокационных?) со стороны мятежников, были розданы боевые заряды.
Любопытно заметить, что несколько рот восставших, ведомые «декабристом» Н. Пановым, почти вот уж взяли Зимний (вместо «кинувшего» восставших Якубовича, который должен был, по замыслу заговорщиков, это сделать), однако буквально за несколько минут до их прихода к Зимнему подошёл верный Императору сапёрный батальон и, тем самым, расстроил планы восставших; как знать, успей тогда «отряд Панова», всё могло бы пойти далее совсем иначе. – Опять Случай: своего рода, одна из бифуркационных точек восстания.
Аналогично Николаю, лично увещевать восставших, на площадь, вышел и великий князь Михаил – младший брат Николая, – которого, кстати, застрельщики восстания тоже «записали», в своей «легенде прикрытия», для солдат, в пленённые самозванцами и тоже, вот, значит, удерживаемого в темнице на цепи, – а тут Михаил сам вышел к восставшим, говоря, что никто его не «арестовал», и что он сам, лично, является свидетелем отречения Константина…
Это, конечно, произвело определённое своё действие, деморализующее мятежные полки. В Михаила стал целить небезызвестный Кюхельбекер,[3] – однако трое матросов, из Гвардейского экипажа, отвели руку целящегося – и тот промахнулся; иной вариант: руку незадачливого Кюхли отвёл Пётр Бестужев; ещё один вариант – пистолет просто дал осечку.
Николай никак не решался начать, действительно, жёсткое подавление восстания. По совету родственника-принца Евгения Вюртембергского он было отдал приказ попытаться разогнать восставших посредством конной атаки в лоб, – однако результата данные попытки не принесли: кони, не подкованные специальными «зимними шипованными» подковами, скользили на льду, да и атаковать, вообще, сомкнутый строй в лоб – вообще, занятие, и без того, мало перспективное.
В итоге, оставался единственный, но самый эффективный вариант: картечь. Придворные генералы, – и И.О. Сухозанет, артиллерийский генерал, и И.В. Васильчиков, говоривший о крайней необходимости картечи, и К.Ф. Толь, вообще, почти в ультимативной форме, требовавший, мол, либо прикажите картечь, либо откажитесь от престола!, – настаивали именно на подобного рода действии. Тем более, короткий зимний день заканчивался, уже начинало темнеть – в 15 часов, – а ночь таила в себе, здесь, крайнюю опасность: бунтовщики, да и поддерживавшее их местное население, не говоря уж о разного рода возбудившемся по такому случаю криминальном элементе, в ночном тёмном городе, рассевшись по закоулкам, могли натворить такого, что никому бы мало не показалось.
И Николай, наконец, отдал приказ стрелять. Однако и здесь, дважды, приказывал «на изготовку», но окончательного приказа «пли» не давал, всякий раз говорил: «отставить». Однако далее тянуть уже было нельзя, и Николай скомандовал «огонь!», – при этом, по существующей легенде, сам же себя удерживая за руку, дабы не отдать, этой рукой, вновь, приказ отменяющий стрельбу, – причём и здесь, первый выстрел нарочито был дан чуть выше и пришёлся, скорее, по крыше Сената и иных зданий, где рассредоточилось местное население, сочувствующее восставшим, да и просто зеваки; следующие же два выстрела пришлись прямо по восставшим – и моментально их рассеяли: началась паника и «бегство-во-все-стороны».
Рассеявшиеся и бежавшие бунтовщики было попытались, вновь, выстроиться в боевой порядок на льду Невы, однако и тут их настигли пушечные выстрелы, и после 2-3 ударов картечи, – плюс к тому, и невский лёд вроде бы подломился под восставшими, – они были рассеяны и побиты…
Всего, по «официальным» данным, погибло около 80-ти человек; по неофициальным, которые, по-видимому, будут поближе к истине ~ 1271 чел. (есть, впрочем, и иные данные, даже большие, но эти, скорее, уже будут тоже далёкими от действительности).
Причём, большинство погибших – по «полицейским» отчётам, «чернь»: т.е. местное население, либо просто зеваки, либо так или иначе сочувствовавшие восставшим (более 900 человек!), а это ещё не считая женщин (9) и детей (19!), тоже, по-видимому, из простолюдинов…
Часть бежавших из-под картечи зачинщиков восстания собралась в тот же вечер на «явочной» квартире Рылеева, причём в довольно странном состоянии: с одной стороны, в лёгкой панике, а с другой – будто ничего особенного и не случилось, будто ничего серьёзного они и не натворили. Ну вывели солдат на площадь, ну хотели, там, переменить государственную власть, подумаешь…
Часть – скрылись у известной родственницы Трубецкого (м-м Лебцельтерн), – где «обретался» и сам Трубецкой, – что, возможно, послужило поводом к тому, что на «австрийское посольство» пали некоторые подозрения в плане организации данного мятежа…
Другие зачинщики восстания – вообще, осели в Петербургских ресторанах: вроде как «заливать» горечь поражения. Кое-кто, более трезво оценивающий действительность, предчувствуя скорые аресты, подался в бега…
Честно говоря, глядя из современности, мне подобная, мягко говоря, беспечность, да и безответственность, «декабристов», только что вот посягнувших на захват власти, представляется, скажем так, «странной»: какая-то запредельная наивность, – что-то вроде перепугавшихся детишек, которые, заигравшись, ничего такого не предполагая, подожгли склад с боеприпасами, со всеми вытекающими отсюда последствиями, и, теперь, вот, не знают, как признаться взрослым…
Я бы вот какой ещё нюанс отметил, завершая, собственно, рассказ о, непосредственно, восстании: подавление данного восстания явилось своего рода реальной инициацией Николая, – инициацией в качестве Царя-Вождя, – прохождением через кровь и смерть, – подобного рода «обряд» как-то вот уже стал уходить в прошлое, а тут – пожалуйста, реализовался.
Предыдущий Государь, Александр I, тоже вроде как «переступил через труп», взойдя на трон, – причём, черед труп своего отца, – однако Александр сам же непосредственного участия в данном убийстве не принимал, оно осталось как бы за гранью-ширмой его непосредственно-личного горизонта, – а вот Николай отдавал приказ стрелять «на поражение» сам лично, сам лично смотрел в лицо смерти.
Известна «легендарная» фраза Николая, сказанная им после подавления восстания: «Я – Император; но – какой ценой!»; иной вариант фразы: «Я – Император; но ценой крови своих подданных!».
И всё это, безусловно, оставило свой существенный отпечаток на дальнейшем его правлении, подталкивая его, «обжегшегося на молоке», впоследствии «дуть на воду». Кстати, после данного восстания у его, Николая, супруги остался «рецидив» в виде непроизвольного нервного трясения головы.
Итак, «декабрьский майдан», длившийся около 4-х часов, закончился.
На политую кровью Сенатскую площадь опустился занавес ночи…
Вскоре начались аресты и следствие. Всего было арестовано и привлечено к следствию по данному «делу» 579 человек (хотя данные тут расходятся), виновными, в итоге, были признаны 287 чел. (т.е., большинство – оправданы), из них – 121 приговорены к каторге и ссылке в Сибирь, на различные сроки (88 на каторгу, 18 на поселение, 15 в солдаты). Плюс к тому, ~ 170 человек послали служить в «горячую точку», на Кавказ.
Подследственные сразу, – или почти сразу, – стали давать показания; проще говоря, «сдавать» друг друга; более того, очень вероятно, что иные из них стали лепить намеренно полную ерунду, «записывая» в заговорщики всех подряд, в том числе и тех, кто заведомо не был никаким заговорщиком, – это довольно известный приём, который позволяет затянуть дело, и следователи тут просто увязают в материалах, с одной стороны, с другой же стороны – вся ситуация приобретает всё более абсурдный вид, а под это можно и самому вроде бы «соскочить». Впрочем, большинство «декабристов» всё-таки давали вполне правдивые, до определённых пределов, показания. Возможно, из-под следствия целенаправленно уводились кураторы «заговорщиков» из кругов высшей элиты, – впрочем, в том, чтобы оставить оных в тени было заинтересовано и само следствие; более того, очень возможно, что иные из «следователей» и «судей» сами же и были, в недавнем прошлом, этими кураторами; впрочем, и сам Николай задал следствию вполне ясный лейтмотив расследования: «не искать виновных, всем дать возможность оправдаться».[4]
Известно рассуждение Николая, изложенное им в письме брату Константину (04.01.1826.), о том, что «…показания, которые только что мне дал Пестель настолько важны, что я считаю долгом без промедления вас о них уведомить. Вы ясно увидите из них, что дело становится все более серьезным вследствие своих разветвлений за границей и особенно потому, что все, здесь происходящее, по-видимому, только следствие или скорее плоды заграничных влияний…»
Данное высказывание, с одной стороны, довольно верно указывает на то, что ниточки заговора тянутся за границу (и прежде всего тут нужно иметь в виду Британию, как «масонскую головку», со всей сетью её спецслужб), однако, с другой стороны, в этом конкретном случае, я полагаю, Британия, собственно, активно не участвовала в данном «проекте», а, скорее, лишь ему содействовала, пассивно, не мешая процессу и, может быть, подсказывая иногда, как бы невзначай, незадачливым заговорщикам, как плести свой заговор дальше. Так что влияния эти, иностранные, и прежде всего британские, конечно, скорее были лишь идеологическими, моральными; реально же, в качестве непосредственных Субъектов-Кукловодов иностранные разведки в данном конкретном случае, скорее всего, не работали, – просто не было, в этот конкретный момент, у них никакой на то «жареной» причины. Хотя, конечно, все идеологические основания «заговора декабристов», действительно, суть заграничные, так сказать, иноземные «плоды просвещения».
[1]Бестужев Александр Александрович (1797-1837) – один из активных участников «декабрьского мятежа»; особенно, отчего-то, недолюбливал Александру Фёдоровну (жену Николая I), призывая «извести картофелину»! (так он оную почему-то называл); после поражения восстания сам сдался властям; поэт; сослан, после восстания, на Кавказ, где, предположительно, и погиб.
Бестужев Михаил Александрович (1800-1871) – масон, ложи «Клюк к добродетели», «Избранного Михаила»; состоял, как и братья, в «Северном Обществе»; предлагал проект «конституционной монархии», с Елизаветой Алексеевной (жена Александра I) в качестве подобного рода «фасадной» «царицы» (аналогичный вариант предлагал, к слову, и Ф. Глинка); получил, после восстания, пожизненный срок, затем скошенный до 20… 15… 13 лет. В ссылке, в Селегинске, занимался растениеводством; увлёкся буддизмом. Умер от холеры уже в Москве.
Бестужев Николай Александрович (1791-1855) – старший из Бестужевых-братьев-декабристов; состоял в ложе «Избранного Михаила», затем в «Северном Обществе», в «радикальном» («рылеевском») его «крыле»; получил, после ареста, пожизненный срок каторги, затем скошенный до 15… 13 лет. В ссылке написал множество портретов ссыльных декабристов; занимался техническим творческом: смастерил особо точный хронометр, особо экономичную печь, особо удобную двуколку и т.д.; иные виды его тамошних занятий: метеорология, астрономия, выращивал арбузы, табак, собирал и записывал бурятские сказки, погрузился, с братом Михаилом, в буддизм, жил в «гражданском браке» с местной буряткой. Действительно, судя по инженерной и прочей творческой его деятельности, ссылка пошла ему явно на пользу. Вот эти бы способности – да сразу в «мирных целях»! Умер, простудившись, по легенде, помогая, в метель, неким странным старушкам…
Щепин-Ростовский Дмитрий Александрович (1798-1859) – «княжеского рода»; по-видимому, вполне отмороженный субъект и мажор; отличался «многоречивостью»; выводя полк на площадь активно махал сабелькой, серьёзно ранив при этом нескольких человек, в том числе П.А. Фредерикса, П.К. Хвощинского и В.Н. Шеншина, тщетно пытавшихся остановить восставших; в итоге, по результатам восстания, заработал смертную казнь, заменённую 20-летним сроком… Писал иногда стихи, хотя, в остальном – бездельничал, жил, в ссылке, на «мамину пенсию» (точнее, на присылаемые мамой доходы от имения), продолжая, при этом, вести себя довольно нагло.
[2]Каховский Пётр Григорьевич (1799-1826) – в юности, во время войны 1812-го г. «сотрудничал с оккупантами»; вполне «отмороженный» тип; член «Северного Общества»; незадолго до восстания проиграл в карты своих «последних» крестьян, – после чего жил в Петербурге, во многом, за счёт Рылеева; тренировался, расстреливая из пистолета бутылочки, в укромном «заднем дворе», представляя, что расстреливает «великих князей»; настаивал на необходимости убийства царской семьи, – впрочем, и был назначен именно на подобную роль заговорщиками. Казнён.
[3]Кюхельбекер Вильгельм Карлович (179701846) – характеризовался современниками как «добродетельный чувствительный безумец» или просто «сумасшедший»; известен как лицейский «друг Пушкина», «Кюхля»; родственник Барклая де Толли; пописывал стишки, состоял в различных «тайных обществах»: «Священной артели», масонской ложе «Избранного Михаила», затем – в «Северном Обществе»; во время «декабрьского восстания», помимо выцеливания Михаила Павловича, пытался стрелять ещё в двух генералов, но всякий раз случалась осечка; впрочем, скорее всего, он и так бы не попал, ибо был вполне близорук; арестован, пытавшийся сбежать, 19.01.1826. под Варшавой; получил, по приговору, 20 лет (причём, от более сурового наказания его спасло личное ходатайство избранного им «мишенью» великого князя Михаила), затем – срок смягчили до 15, в итоге – отправился в «арестантские роты» в Прибалтику (в 1827-м г.); с 1836-го г. – в ссылке, в Баргузине (под Иркутском); с 1845-го г. – уже совсем ослепший, в Кургане, затем – в Тобольске (в 1846-м г.); умер от туберкулёза.
[4] Кстати, Константин писал (22.12.), «по горячим следам», брату (Николаю) о том, что, мол, арестованы лишь застрельщики, а главные «дельцы», подстрекатели и руководители, остались сокрытыми, и надо бы найти эту исходную точку происков…
Хотя Константин это написал, опять же, лишь, скорее, для «самооправдания»; и ему отнюдь не улыбалась перспектива того, чтобы «ниточки», действительно, «потянулись».
И потому, очень понятно, что всё это так и осталось, по системным обстоятельствам, «сокрытым»; «ниточки» тянуть не стали, а благополучно – спрятали их концы. – Николай самолично не только вывел из-под следствия ~ 100 человек, но и, в итоге, «глубоко засекретил» результаты следствия по этому «делу».
